Из Петербурга в Москву
— Однажды Борис Борисович Гребенщиков сказал, что петербуржцы — особая нация. И всем известно, что Питер держит людей, не отпускает. Почему, когда появилась такая возможность, вы не вернулись в родной город?
— Потому что Союз художников сказал, что у них никогда не будет для меня места. Поэтому я и уехал. Мне было 27 лет, я защитил диплом, но мне долго его не выдавали, пока я не подпишу назначение учителем черчения в ремесленное училище Ижевска, потом Ижевск заменили на Иваново. Художникам тогда давали распределение только из других городов — Смоленска, Орла, Тулы, а я — петербуржец.
Я пошел в отдел кадров и сказал: «Я не хочу уезжать из Ленинграда и преподавать в ремесленном училище не хочу». На что мне объяснили, что я «человек с гнильцой. В Ленинграде тебе житья не будет, даже если министр культуры Михайлов отдаст тебе под мастерскую весь Эрмитаж. Коллектив наших ленинградских советских художников тебя не примет. И в Союз художников Ленинграда тебя никогда не примут. А не дашь согласия на наше распределение, диплома не увидишь как своих ушей». И я уехал. В Москве мне дали возможность выжить, я оформил 8 томов моего любимого Мельникова-Печерского, потом Аксакова, Достоевского. А в моем любимом городе Санкт-Петербурге — никогда.
— И вы решили не возвращаться?
— Я приезжал туда, ходил-смотрел. На Серафимовское кладбище ездил, где, кстати, похоронены мои родители: в блокаду всех везли туда. Первый раз я туда пошел, когда вернулся из эвакуации. Помню, яма, мужик в тельняшке что-то копает. Я говорю: «А где блокадное захоронение?» Он мне: «Сынок, иди прямо, увидишь до горизонта траншея закопана, это и есть блокадники. А у тебя что, родственники?» Я говорю, «Да, отец, мать и многие родственники другие — бабушка, дядя…». И я помню эту глину, деревья черные, старое кладбище, церковь.
А года 4 назад я приехал, смотрю, на том месте, где были столбы «Памяти ленинградцев» на землю положены какие-то плиты, стоят кресты. Я увидел женщину с очень милым лицом: «Скажите, пожалуйста, здесь были похоронены мои родители. А теперь что? «„Курск“. И посмотрите, как все хорошо продумано». Я говорю: «Очень хорошо. Все вкривь, вкось». Она как закричит: «Что вы себе позволяете! Да тут ни одной косточки блокадной не было, вы бы лучше сказали спасибо, что мы блокадников перенесли». Они у входа навалили какую-то кучу бетона — вот вам мемориал, а эти земли продают. Я бы очень хотел, чтобы об этом все знали, да только кому писать, не знаю. Это величайшая трагедия, но никто о ней не говорит.
— Так ведь вы участвовали в создании Всероссийского общества охраны памятников?
— Участвовал.
— И все равно ничего не можете поделать с таким положением вещей?
— Сейчас у общества очень плохая память, а когда-то за такие вещи карали. Мы пытались что-то делать, когда 1-й секретарь Московского городского комитета коммунистической партии Виктор Гришин начал строить город по генплану, подписанному Сталиным и Кагановичем. Ведь на деле (это уже было при Хрущеве) осуществлялся тотальный снос Москвы: 6 проспектов таких, как Калининский (сегодня Новый Арбат), шли со всех сторон к огромному монументу Дворец советов, а наверху должен был стоять этот чертов 415-метровый Ленин. Я ходил, просил, чтобы от этого плана отказались. И многие другие ходили. А они уничтожали Москву.
— Но вам удалось что-то отстоять?
— Мы писали письма. Спасибо Сергею Владимировичу Михалкову, он мое письмо, которое подписали академик Воронин, Ревякин, Алферова, Хрущеву передал. Тот порвал. Тогда мы сделали альбом-то, что должен быть снесено. Все помогали, и Трофимов, и Горский. Этот альбом Сергей Владимирович тоже отдал Хрущеву. Тот сказал: «Хватит!» Так было создано Общество по охране памятников. Председателем был назначен Иванов, он был хороший человек, но очень боязливый.
А потом случился конфуз: был Нюрнбергский процесс, на нем было предъявлено обвинение немецко-фашистским военным преступникам. В том числе, разрушение культурных памятников. И когда мы собрались, я предложил устроить сделать такой же процесс над теми, кто уничтожал культуру на Руси, ведь уничтожено 900 с чем-то памятников истории и культуры. И пошло по рядам шу-шу-шу, и давай разбирать Илью Сергеевича, как главного «застрельщика дела мира». Тогда в Общество охраны памятников дружно загрузились люди, которые раньше сами уничтожали памятники. Они поняли, что на них нет управы.
Искусство должно быть понятно
— Когда все полетело в тартарары, я пошел к Егору Кузьмичу Лигачеву. Я не люблю ходить, просить, но надо было что-то делать, и я пошел. Чудесный человек, он больше всех сделал для открытия Всероссийской академии живописи, ваяния и зодчества. А почему я пошел просить о другом институте: появились квоты, и в Суриковский институт стали приезжать со всех республик племянники секретарей горкомов партии, дети чиновников из обкомов. Они не умели рисовать, но их зачисляли. А школьников из России «давили» по 50 человек на одно место. И столько русских талантов не попадало, столькие несправедливо оставались за бортом, когда разные бездарности учились по партийной линии.
Я хотел, чтобы это исчезло. В нашем деле главное — воспитать волевую верующую (православную, иудейскую или мусульманскую) элиту, как это было при последнем государе Николае II. Пусть рисуют наши пейзажи, как Левитан, или скульптуры ваяют, как Антокольский. Левитан любил русскую природу, а Антокольский сделал Нестора Летописца, Ивана Грозного. Они чувствовали себя гражданами России и гордились приобщением к великой русской культуре. Сегодня много говорится о том, чтобы возродить духовную Россию, но мало кто что делает. Недавно открылись памятники Столыпину и патриарху Гермогену. Авторы — мои студенты. Я считаю, что памятник Столыпину — лучший памятник Москвы, но никто не отметил его ни премией, ни наградой.
— Правда ли, что ваша внутренняя установка, которой вы живете — не жалеть растрачивать себя?
— У меня нет никаких установок. Но я могу сказать совершенно точно: я ни дня не отдыхал. Я бываю в Испании, я — дважды испанский академик Мадрида и Барселоны. Но бываю не поэтому: там океан, и мне после инфаркта нужно ходить по берегу и дышать воздухом, который не был бы отравлен. Там я пишу книгу, делаю эскизы, пишу этюды. Я ни одного дня, ни одной минуты не отдыхаю, считая, что я мало сделал из того, что мог сделать. Но меня ободрил отец Илия, которого я очень ценю. Он сказал: «Как вам не стыдно так говорить, вы сделали больше многих других».
Моя последняя работа «Раскулачивание» — 8 метров на 4. Ведь до сих пор никто не воспел русского крестьянина, которого положили под нож сталинской коллективизации, и во всех своих картинах я хотел выразить мою любовь к России и заразить своим пониманием добра и зла в формах, неотрывных от Божиего мира. Когда я пишу человека, я никогда не забываю, что он — образ и подобие Божие
И когда я пишу портреты иностранцев, я горжусь, что впервые пригласили русского художника, которому важно в первую очередь почувствовать внутреннюю музыку человека и выразить это на холсте. И я за то, чтобы русская школа великого европейского реализма, наша Академия несла хоругвь святости русского искусства
И я горжусь, что моя галерея — самая посещаемая. А на так называемое современное искусство, где иконой является Черный квадрат Малевича, ходит очень мало народу: это никому не интересно.
Искусство должно быть понятно, дорого, и тогда оно демократично. А если оно непонятно, не надо говорить, что русское быдло в нем не разбирается. Мы все отличаем искусство от неискусства.
Беседовала Мария Свешникова
Фото Михаила Свешникова
Помогите Правмиру
Много лет Правмир работает для вас и благодаря вам. Все тексты, фото и видео созданы только благодаря вашей поддержке. Вы создаёте материалы, которые помогают людям.
Поддержите Правмир сейчас! Сделайте небольшой вклад: 50, 100, 200 рублей — чтобы Правмир продолжался!
Помогите нам быть вместе!
ПОМОЧЬ
